Предисловие из сборника «30 years of the Landau Institute. Selected Papers», 1996.

Исаак Маркович Халатников, почётный директор ИТФ им. Л.Д. Ландау.

Я думаю, здесь стоит провести краткий экскурс в историю учреждения, которое ныне известно как Институт теоретической физики им. Л.Д. Ландау. Вначале существовал Институт физических проблем, позднее названный именем П.Л. Капицы, где находился теоретический отдел, возглавляемый Львом Ландау. Не будет преувеличением сказать, что в то время институт был лучшим из академических институтов. В 1946 году, после Второй мировой войны в распоряжении Ландау нас было всего двое: Е.М. Лифшиц и я. В 1962 году сотрудников было уже шестеро, а также у нас был аспирант А.Ф. Андреев. Я не буду перечислять имена всех сотрудников, но мне приятно сообщить, что все они позднее были избраны в Академию наук. Впрочем, в то время мы были просто мальчишками под командованием Ландау. После трагической автомобильной катастрофы в январе 1962 года нам всем стало ясно, что Ландау уже больше никогда не сможет вернуться к занятиям наукой.

На самом деле, сказать, что Ландау был заведующим отделом, значит ничего не сказать. Кем он был, так это главой целой школы, и я хочу сделать на этом акцент. Научная школа, союз людей, разделяющих одну традицию и образ мыслей – довольно типичное явление для нашей страны. И действительно, это уникальный феномен, которого нет больше нигде в мире.

С учётом этого, что же выделяло школу теоретической физики Ландау? Ответ здесь состоит из двух частей. Во-первых, школа Ландау постоянно поддерживала тесное сотрудничество с реальным экспериментом, в отличие от некоторых, я бы сказал, мыслительных школ. Во-вторых, особенностью школы Ландау является чрезвычайно широкий круг интересов. Что интересовало Ландау, так это физика в целом. Он не был «зациклен» только на теоретической физике, и не позволял этого своим коллегам. Вы, должно быть, слышали о семинарах Ландау. Мы все читали журнал Physical Review, который в то время был общедоступным, и, в свою очередь, обязаны были делать краткий реферат по любой статье, которую любознательность Ландау отмечала галочкой в каждом новом выпуске. Иногда возникало искушение сказать ему: «Ну… понимаете… я не уверен… это не моя сфера…» или что-нибудь в этом духе. Но каждый из нас знал, что за этим последует незамедлительное изгнание.

Я твёрдо убеждён, что гиперспециализация – очень серьёзный феномен нынешнего времени, оказывающий разрушительный эффект на прогресс в физике. Недавно мне довелось пообщаться с членом Французской академии, известным физиком-теоретиком с некоторой склонностью к математике в своих работах. Я хотел обсудить с ним кое-какие вопросы гидродинамики, и знаете, что он мне сказал: «Извините, я не разбираюсь в гидродинамике». Сказать Ландау что-нибудь подобное было абсолютно невозможно, потому что после такого ответа он бы просто перестал с вами работать. Таким был дух его школы. Были, конечно же, и другие школы, и вы бы всегда смогли отличить ученика Ландау от, допустим, ученика Боголюбова и так далее.

Итак, существовали различные школы, и у каждой было своё лицо. Каждая сформировала свой собственный дух, члены одной школы быстро понимали друг друга, обменивались идеями и стимулировали работу друг друга. Это была традиция. Западные учёные ничего подобного не знают. На Западе каждый исследователь – «одинокий рейнджер», люди не хотят, а по факту боятся говорить о своей работе. Из-за того ли, что они боятся, что украдут их идеи?

Такова была ситуация, с которой мы столкнулись в 1962 году, когда стало ясно, что наш учитель потерян для теоретической физики. И действительно, было понятно, что под угрозой само существование школы Ландау.

Проблема заключалась в том, что в тот момент заработали центробежные силы. Учеников Ландау стали приглашать возглавить теоретические отделы в различных институтах, и становилось всё более очевидным, что наш отдел оказался на грани распада. В то время как теоретическая физика неизменно пользовалась поддержкой П.Л. Капицы, его поддержка не была полностью бескорыстной. Во-первых, и это главное, П.Л. Капица был великим учёным, и, являясь таковым, преследовал свои собственные интересы. Нашей задачей было оказывать теоретическую поддержку экспериментальным исследованиям института, но у нас также были и свои интересы, в которые входили более общие и глобальные аспекты теории. С позволения сказать, не это заботило П.Л. Капицу больше всего.

Итак, когда стало ясно, что над школой нависла угроза, четверо из нас, Абрикосов, Горьков, Дзялошинский и я, пришли к выводу, что что-то нужно сделать, чтобы её сохранить. Тогда и возникла идея создания Института теоретической физики.

Между прочим, институт теоретической физики — не такое уж чуждое понятие и для Запада. Но на Западе есть институты (и я знаю таких несколько), где вся теоретическая физика сосредоточена в одном единственном человеке – директоре. Институт на Западе – это что-то вроде нашей кафедры с парой сотрудников. Нашей же идеей был полноценный академический институт вроде, скажем, Института Лебедева, но, конечно же, сильно уменьшенный Институт Лебедева.

Идея проекта была следующей. Я надеюсь, будет не слишком громко сказано, что мы были вполне компетентными, высококвалифицированными физиками в традициях Ландау, но, конечно, ни один из нас не был даже близок к его уровню, чтобы его заменить. Поскольку одной из сильнейших сторон Ландау был его критический ум, мы надеялись, что хотя бы в этом мы сможем его «смоделировать». Роль критического подхода в теоретической физике трудно переоценить, потому что его отсутствие означает быстрое и неизбежное впадение в схоластику и прочие грехи. В то время в этой, или скорее, в той стране была широко распространена идея коллективного руководства, и было решено, что мы попробуем создать коллективный критический ум, так необходимый нам. Мы собрали ряд сильных физиков из разных направлений и разных научных центров и представили наш проект в Академию.

Здесь стоит воздать должное отцам-основателям Института. Как раз в это время М.В. Келдыш, тогдашний президент Академии наук, был увлечён идеей создания вокруг Москвы научных центров. Надежда была на то, что со временем у нас появятся собственные «оксфорды». Сегодня можно утверждать, что в каком-то смысле это мы и сделали. Новорождённые центры безусловно играют свою роль и создают серьёзную конкуренцию своим столичным соперникам.

Итак, я решил воспользоваться этой идеей. Как раз тогда академик Г.В. Курдюмов вместе с академиком Ю.А. Осипьяном начали организацию Института физики твёрдого тела в Черноголовке, и я решил, что это место идеально подойдёт для нашего Института теоретической физики. Сказать по правде, мне посчастливилось заручиться поддержкой академиков Н.Н. Семёнова (лауреат Нобелевской премии по химии 1956 г.¹) и А.П. Александрова.

Когда-то мы работали вместе с А.П. Александровым в Институте физических проблем – в те восемь лет, когда Капица находился в своей дачной ссылке. Я сказал А.П. Александрову, что мы планируем создать собственный институт. Александров позвонил Л.А. Арцимовичу: «Я сейчас разговариваю с Халатниковым, – сказал он. - Теоретики хотят организовать что-то вроде своего цыганского табора». Анатолий Петрович был человеком проницательным. Мы создали институт. Но у нас никогда не было того, что можно назвать офисом или присутственным местом, и наш образ жизни всегда был цыганским.

Затем встал вопрос, какой именно институт у нас будет? В то время запланированный состав института должен был быть не меньше 500 человек, чтобы проект был рассмотрен Советом министров. Было невозможно собрать 500 человек, да и иметь столько теоретиков не представлялось разумным. Поскольку у нас было 15 лидеров, мы подумали о 15 секторах, не более чем по 5 сотрудников в каждом – это 75 человек, а включая вспомогательный персонал, общая численность составляла 100 человек.

Наконец, раздался звонок от помощника Косыгина²: «Как это 75? Это совершенно непонятно». Что ж, очередная проволочка: «О, - объясняю, - товарищ, всё очень просто. Мы предполагаем иметь 15 секторов, и в каждом секторе по 5 человек. Просто умножьте 15 на 5. Видите? Получается 75, верно? – Да, конечно, - ответил он, - я Вас понял». После этого звонка потребовалось всего два дня, чтобы Косыгин подписал проект.

Так что, когда вы имеете дело с чиновниками, помните, что им просто нужна некоторая логическая конструкция. Скажите им, что 15 умножить на 5 будет 75, и все проблемы решены.

Институт находился в Черноголовке, но нашей главной заботой было сохранить связи с внешним миром. Конечно, мы не могли порвать с физикой, и поэтому поддерживали связь с московскими институтами, особенно с институтом Капицы, чья ориентация на фундаментальную физику в особенности соответствовала нашим интересам.

Что же касается наших отношений с Капицей, то это совсем не простой вопрос. Поскольку его институт был, пожалуй, самым лучшим институтом во всей Академии, исход теоретиков был совершенно ему непонятен. Потребовалось 10 лет, чтобы он с этим согласился. Он сказал мне: «Вы правильно поступили. Если оглянуться назад, то мы действительно нуждались в таком институте». Но вот что касается Черноголовки, то он так и не принял этого. Почему не в Москве?

Существовал ещё один источник беспокойства. Обычно теоретики погружены в физическую среду, и их работа идёт рука об руку с экспериментом. Но нам грозила опасность оторваться от физики, и это была очень серьёзная и всегда актуальная проблема, требующая постоянного внимания.

Если нет связи с экспериментальной физикой, то теоретическая физика есть просто схоластика, не имеющая ничего общего с жизнью. Однако все 15 известных теоретиков, которых мы собрали, имели хороший опыт работы с экспериментаторами, и эта традиция перешла с ними в институт. Кроме того, были приглашены выдающиеся математики, имевшие опыт работы с физиками и знакомые с их методами. Именно тогда С.П. Новиков и Я.Г. Синай присоединились к институту вместе с несколькими своими сотрудниками. Они составляли 1/15 от всего института. Мы также организовали Сектор нелинейной гидродинамики, полуматематическое подразделение под руководством В.Е. Захарова. У него было двое сотрудников. Тем не менее, большинство из нас были физиками, и именно физики определяли атмосферу Института.

Таким образом, в конце концов мы справились с этой проблемой отрыва. Кстати, среди сомневающихся был и А.М. Прохоров (лауреат Нобелевской премии по физике 1964 г. вместе с Ч.Х. Таунсом и Н.Г. Басовым³). Он боялся, что теоретики оторвутся от физики. Позже он сказал мне, что этого не случилось.

Атмосфера, царившая в институте, была довольно некомфортной для лентяев, хотя всё было очень демократично и никаких дисциплинарных мер никогда не применялось. Работа института было общей обязанностью. Вопрос приёма на работу решался на учёном совете тайным голосованием, а совет был достаточно большой группой людей. Требовалось набрать две трети голосов списочного состава учёного совета, а учитывая нередкое отсутствие части его членов, на деле «протиснуться» было весьма сложно. Однако это был не единственный фильтр в нашем распоряжении. Первым был МФТИ, на этапе набора студентов. Привилегия, которой мы пользовались и пользуемся в МФТИ до сих пор, состоит в том, что мы не только отбираем студентов на свою кафедру, но и имеем «право первой ночи» при выборе студентов других специальностей. Таким образом, будущему теоретику предстоит пройти через три фильтра: приём студентов, отбор аспирантов и, наконец, приём на работу. Этот трёхэтапный отбор был очень важной чертой нашей жизни, важно было сохранить однородность института, чтобы люди могли понимать друг друга и чувствовать ту атмосферу, в которой они работают. П.Л. Капица как-то сказал мне, что даже один-единственный бездельник представляет большую опасность для института не столько потому, что он сам ничего не делает, сколько потому, что он мешает своим коллегам. Так что, если у вас хорошая эффективная команда, и кто-то выпадает из общего фона, это негативно сказывается на рабочей атмосфере. Поэтому у нас были периодические голосования, и раз в несколько лет сотрудники отчитывались о своей работе перед Ученым советом. Тем, кто не выдерживал высоких требований, принятых у нас в Институте, предлагали уйти и оказывали помощь в устройстве на другую работу. Всё разрешалось мирным путём, и никто никогда не жаловался на грубое обращение. Нашей целью было постоянно очищать наши ряды. Даже один-единственный лентяй раздражал остальных и выбивался из общего ряда.

Чтобы оценить нашу деятельность в период 1970–1985 гг., пожалуй, проще всего обратиться к официальной статистике.

В 1989 году журнал «The Scientist»⁴ опубликовал список десяти лучших институтов Советского Союза, и это была десятка лучших из всех отраслей науки. В список вошли Московский государственный университет и Объединённый институт ядерных исследований в Дубне. Я больше не директор Института, я всего лишь почётный директор, так что, при всей должной скромности, позвольте вам сказать, что первым в списке стоял Институт Ландау.

Исаак Маркович Халатников, почётный директор ИТФ им. Л.Д. Ландау.

Текст с небольшими изменениями и дополнениями приведён по изданию «30 years of the Landau Institute. Selected Papers», 1996, World Scientific Publishing Co. Pte. Ltd. Перевод с английского Анны Горбуновой.